«Человек — кожаный мешок апокалипсиса»

На Международном фестивале документального кино «Артдокфест» в Москве показали документальное эссе «Желчь» («Bile») Иры Горяйновой.

В переводе с греческого, «меланхолия» — «черная желчь». Ира, используя свой особый визуальный язык, исследует социальные феномены: отношение к смерти сегодня и в древности, прорастание болезни в человеческое тело. Plus-one.ru побеседовал с режиссером о раке, депрессии, подростковых суицидах и ресайклинге.

— В синопсисе к фильму тело названо кожаным мешком апокалипсиса. Почему ты начала исследовать телесность и меланхолию?

— Я назвала тело кожаным мешком апокалипсиса после того, как в России умерла от рака моя мама. Пока она болела, мы прошли семь кругов ада. Бюрократия, коррупция, отсутствие минимального уважения государства к умирающему человеку, когда ты один на один со страшной болезнью, разъедающей тебя изнутри. Именно это дало название фильму «Желчь».

В фильме я использовала много архивов советских и постсоветских времен: речи руководителей страны о физкультуре и спорте, медицинские фильмы о здоровом образе жизни, всю эту пропаганду ЗОЖа, которая сегодня снова к нам вернулась.

1 / 0

В фильме много съемок из больниц и моргов, сканов МРТ и рентгеновских снимков — человеческое тело через медицинскую призму. По сути, все это сводит тело до объекта или до функции. Об этом мои работы, и мне интересно изучать, какую роль в этом играют аудиовизуальные технологии.

Телесность, противопоставление тела государству и власти всегда были моей основной темой.

Пьер Паоло Пазолини — одна из ключевых для меня фигур. Мне импонирует его социально-политическая позиция, оформленная в кино, поэзии, литературе. Впечатляют его визионерство и трагическая судьба. Я многому у него учусь, перечитываю его тексты, пересматриваю фильмы. Тело в его творчестве — далеко не последняя тема. В фильме «Сало, или 120 дней Содома» Пазолини сравнивает фашизм с консьюмеризмом, с безмерной и извращенной властью консьюмеризма над телом. Мне все это очень близко.

Что касается меланхолии: бельгийское общество страшно депрессивное. Здесь одни из самых высоких уровней самоубийств и продаж антидепрессантов.

Во фламандской части люди очень закрыты. Они не разговаривают друг с другом. С одной стороны, молчать здесь считается неприличным. С другой же — если ты куда-то приходишь и не ведешь small talk, разговор ни о чем, на тебя смотрят как на высокомерную сволочь.

Обязательно надо говорить, хотя бы о погоде. Но даже приятелям на вопрос «Как дела?» они не ответят, как русские: «Что-то хреново». Если ты не говоришь, что «Все окей», на тебя смотрят, как на идиота. Здесь не принято рассказывать о проблемах. Мне кажется это одной из главных причин массового распространения депрессии в Бельгии. Когда у тебя нерешаемая проблема, есть два варианта: либо ты идешь к психологу, что дорого, либо рассказываешь об этом другу. На терапию нужно ходить минимум год, чтобы был результат. €50 за сеанс у психолога выливаются в довольно крупную сумму. Здесь у многих устаревший подход — «к психоаналитикам ходят психи, а у меня все хорошо».

— В России тема домашнего насилия обсуждается довольно яростно. Много ли его в Бельгии?

— Такие вещи держат в тайне. Бельгийцы, особенно во Фландрии, всегда пытаются показать себя с лучшей стороны. Конечно, домашнее насилие здесь есть, но масштаб не такой вопиющий, как в России. И сексизм здесь практически отсутствует. Тебе не сделают комплимент вроде: «О, да! Ты еще и умная!», — не будут оценивать твою фигуру, прилюдно заигрывать. В Бельгии стремятся, например, к одинаковому числу мужчин и женщин в составе жюри, на конкурсах, на экзаменах, в институтах.

— Фашизм — это тоже своего рода раковая опухоль на теле человечества?

— Меня очень задевает национализм, стремительно распространяющийся в Европе. Во Фландрии самая популярная — националистическая партия (25%), получившая в парламенте 35 мест из 124-х. Вторая после нее — крайне правая (18,5%, 23 места). Правые ненавидят современных художников, потому что от них исходит критика, ненавидят академическое образование, интеллигенцию, экологических активистов, а женщину предпочитают видеть на кухне. Корень зла для них — иммигранты. На теме беженцев в 2015 году они очень мощно поднялись, проецируя в общество иррациональный страх перед «чужими». Реальные же проблемы остаются незамеченными: растущий уровень бедности, недостаточная защищенность слабых слоев населения, дискриминация, тотальная ксенофобия, глобальные экологические проблемы.

Но все познается в сравнении. Когда я приезжаю в Москву и вижу, как относятся к иммигрантам, инвалидам и малоимущим людям здесь, я понимаю, что в Бельгии все более или менее окей.

При этом мне нравятся московский вайб и прекрасное русское безумие, которого в Европе не хватает. Люди в Бельгии скучноваты. Чтобы найти себе друзей, как в Москве, искать приходится очень долго.

— Ты взялась за исследование подростковой среды. Какие процессы для нее характерны?

— Подростковых суицидов сегодня много везде. Это легко списать на такие явления, как Инстаграм, где люди все время демонстрируют свою изнанку. В этом фейковом пространстве люди находятся беспрерывно, у них не остается ничего интимного. Это оказывает огромное давление на людей, особенно — еще не сформировавшихся. В фокусе конференций психиатрических институтов находятся именно последствия зависания в интернете.

Я читала одно американское исследование о том, что с недавнего времени подростки резко изменились. Например, перестали рисковать. Они предпочитают сидеть дома. Если что-то и будут делать, то сначала прочекают, как все лучше сделать, чтобы вдруг ничего не случилось. Они не пьют алкоголь, не любят ходить на вечеринки и часто страдают от депрессии. Исследователь связывает эти глобальные изменения с появлением вездесущего интернета на мобильных устройствах.

— Экологическая ситуация касается тебя лично?

— На волне акций Греты Тунберг в апреле этого года появилось движение Youth for Climate. Школьники, которые по четвергам устраивали забастовку и прогуливали школу, собирались со всей Бельгии и ехали в Брюссель. На самой многочисленной забастовке их было аж 35 тысяч. Для Бельгии это очень много, потому что население — всего 11 миллионов человек. Меньше, чем в Москве.

«Зеленые» партии показывают хорошие результаты на выборах. По сравнению с Москвой здесь все осознанно, потому что регулируется государством. Мусор разделяется. У нас отдельный мешок для обычного мусора, отдельный — для пластика и бумаги, плюс контейнер для пищевых отходов, из которых делают удобрения. На улицах стоят контейнеры для стекла. Крупногабаритный мусор нужно везти в специальный «контейнер-парк» и платить за то, чтобы от него избавиться. Можно сказать, что мусор в Бельгии полностью утилизируется. У нас небольшой мусорный бак, мы выбрасываем его содержимое раз в две недели.

Когда я приезжаю в Москву, то вижу, сколько всего здесь бездумно покупается и выбрасывается. Вижу нескончаемые вереницы курьеров с доставкой пиццы, суши, а еще — стекло, летящее в мусоропровод. Когда смотрю на все это, сердце кровью обливается, а потом наступает отрезвление: люди не могут сами эффективно повлиять на ситуацию. Без желания государств регулировать эти процессы и мировых договоренностей изменить что-то сложно. И все же считаю, что у каждого должно быть элементарное понимание того, какой след он после себя оставляет.

Я на время отложила в сторону живопись, углубившись в видео-арт. Бесконечная покупка красок, растворителей, выкидывание отходов — это начало немного напрягать. Я часто размышляю о том, как все это вписывается в мою картину мира. В этом плане кино гораздо удобнее, особенно некоммерческое. Для него вообще ничего не нужно, кроме компьютера, камеры и хорошего микрофона. Есть фильмы, которые полностью делаются из архивов. Ты тратишь на это очень много времени, но ничего лишнего не используешь. Ресайклинг в кино — очень симпатичная идея. И все же я настолько обожаю живопись, что рано или поздно к ней вернусь.

Беседовала

Анна Рымаренко