Почему надежды на нефть и газ больше нет и что делать России

Украинский кризис привел к санкциям, которые ударили по экономическому развитию России. В интервью Plus‑one.ru лауреат Нобелевской премии мира в составе группы экспертов ООН по изменению климата, глава Центра энергоэффективности — XXI век (ЦЭНЭФ) Игорь Башмаков рассказал, почему нефтегазовая модель экономики страны исчерпала себя, как США, ЕС и Китай вступили в гонку «зеленых» технологий, а ученые продолжили совместную работу после 24 февраля.

Нефтегазовая модель развития страны давно отжила свое: с 2008 года российская экономика не растет, уверяет Игорь Башмаков

— В прошлом году вы сделали прогноз, что из-за падения экономики Россия никогда не достигнет допандемийного количества выбросов. Наша экономика не восстановится до былого уровня?

— В лучшем случае она восстановится через десять лет. К тому времени, все-таки будут внедрены более «зеленые» и энергоэффективные технологии. И несмотря ни на что будет осуществляться переход к возобновляемым источникам энергии.

Хотя в 2022 году экономика упала не так сильно (на 2%, а не на 4,5–8%, как прогнозировал Всемирный банк. — Прим. Plus-one.ru), не стоит забывать, что в прошлом году еще были большие доходы от нефтегазового сектора. В этом году они резко сократятся, а экономика провалится еще больше. Уменьшится выработка электроэнергии, промышленные предприятия произведут меньше продукции, а значит, и выбросы убавятся.

— Сколько еще Россия сможет зарабатывать на нефти, угле и газе?

— Этот путь — продолжение стагнации. Допустим, мы хотим еще потянуть с изменением экономики: раньше поставляли ископаемое топливо на Запад, теперь — на Восток. Посмотрите на карту. На Запад ведет множество транспортных путей, а на Восток — несколько ниток. Проложить новые транспортные артерии займет 10–20 лет. Для газа надо строить отдельную инфраструктуру, а это много рисков. Легче всего продавать уголь, но у него наихудшие перспективы в будущем. Я думаю, в течение пары лет Европа решит свои энергетические проблемы и откажется от угля. Надо понимать, что она сможет отказаться и от российского газа, построив новые терминалы и развив внутреннюю сеть трубопроводов. Это требует больших вложений, но нужно иметь в виду, что газ тоже губителен для климата. Газ было удобно рассматривать как топливо переходного периода, пока он был российским, дешевым, а в нынешних условиях такого смысла уже нет.

— Есть ли смысл вкладываться в локализацию оборудования для нефти и газодобычи, которое мы потеряли из-за санкций?

— Нефтегазовая модель развития страны уже отжила свое. В 2011 году я опубликовал статью о том, будет ли в России экономический рост в середине XXI века. Я показал, что существующие предпосылки говорят — не будет. Оппоненты крутили пальцем у виска. Проблема в том, что с 2008 года экономика России не росла. Казалось, что она всегда будет расти на нефти и газе, а я говорил «нет». Еще даже первая четверть века не прошла, а мы уже стагнировали.

Прирост ВВП России с 2008 по 2023 годы составит 7,9%, то есть 0,5% в год, практически ничего. Экономический рост был абсолютно экстенсивным, то есть происходил за счет увеличения объема используемых ресурсов, а не роста эффективности их использования, особенно в нефтегазовом секторе. Наша экономика не работает.

Лауреат Нобелевской премии мира 2007 года, глава Центра энергоэффективности — XXI век Игорь Башмаков

— Что значит «не работает»?

— В экономике есть производственные мощности и люди. Если вы хотите увеличивать количество выпускаемой продукции, ВВП страны, то надо наращивать не только производственные фонды, но и численность занятого населения. Если количество людей неуклонно сокращается, особенно трудоспособного возраста, как происходит в нашей стране, остается один выход — повышать производительность труда. У нас с этим проблема.

У российской экономики две основные составляющие: нефтегазовый сектор — это около 15–25% ВВП (20% в 2022 году) — и остальные отрасли. В ближайшем будущем цены на нефть и газ устойчиво расти точно не будут. Производителей нефти в мире достаточно, а пик ее потребления, возможно, уже достигнут или даже пройден. Поэтому вторая часть экономики должна компенсировать потери нефтегазового сектора и показать динамичный рост. Поступления от продажи нефти и газа составляли ⅔ доходов страны от внешней торговли. Если они будут сокращаться, нужно искать другие источники получения валюты. А что есть у России?

Лес, мебель, бумага, сталь, алюминий, никель, удобрения — все это сырье. В плане оборудования — это очень маленькие объемы по сравнению с добывающими секторами. Атомные станции — да, но их много не построишь. Нет единого товара, который может обеспечить процветание экономики. Нужно работать сразу по многим направлениям и добиться разнообразия предложения российских товаров на мировых рынках.

— Куда следует инвестировать, чтобы исправить ситуацию?

— Основная наша проблема — в кадрах. Мало тех, кто свободно мыслит, инициативен, может что-то построить, придумать, модернизировать. Мало конкуренции во всех сферах, а значит, и мотивации для инноваций и воплощения новых идей. Люди, которые не ждут команды сверху, не возникнут за год или два. Совет, куда вкладывать, очень банален — в развитие конкуренции, стимулирование инноваций, в образование и науку, ориентированные на практику.

— США приняли закон о предотвращении инфляции, который поможет привлечь сотни миллиардов долларов в повышение энергоэффективности, водород, электромобили, возобновляемую энергетику и другие отрасли. ЕС в ответ планирует аналогичную инициативу. В чем суть закона?

— Принятый в США закон создал очень выгодные условия для «зеленых» технологий. Допустим, мы хотим построить энергоэффективный дом. В этом случае правительство гарантирует, что компенсирует до $50 на квадратный метр в виде налоговых вычетов. Кроме того, если у компании небольшие налоговые обязательства, она может передавать налоговые вычеты другим компаниям. В ЕС была другая стратегия — там облагали дополнительными платежами «незеленые» технологии. А в США решили стимулировать вложения, обеспечив бизнесу скорейшую окупаемость. И европейцам стоит поспешить, чтобы остановить возможный отток технологий.

— О Китае говорят как о главном сопернике США и ЕС в гонке «зеленых» инноваций. Как так получилось?

— КНР долгое время субсидировала «зеленые» технологии, поэтому теперь у нее есть собственное оборудование для возобновляемой энергетики — ВИЭ. И китайцы будут следить за происходящими событиями, чтобы не потерять свое преимущество. Экспортируя эти технологии, Китай старается не допустить их локализации импортером. Для КНР важно наращивать производство технологий внутри страны. Повышением уровня локализации сейчас заняты американцы и европейцы.

Кочубеевская ВЭС — самая крупная действующая ветроэлектростанция в России. Установленная мощность — 210 МВт. Станция расположена в Ставропольском крае и состоит из 84 установок. Степень локализации оборудования на объекте — 65%.

— У России нет доступа к «зеленым» технологиям из-за санкций. Откуда в стране появятся солнечные панели, ветряки и энергоэффективные здания?

— Ответ на этот вопрос не так однозначен, как кажется. Основной производитель оборудования для ВИЭ в мире — Китай. Покупать у него Россия может, но Китай хочет продавать всю систему целиком, а не стимулировать локализацию в другой стране. Другое дело, если вы соберетесь строить новый цементный завод. Лучшее оборудование для цементных заводов производят в Дании, которая сейчас нам его не продаст. А где еще его можно достать? Надо искать. И так по каждому направлению.

Как это ни парадоксально, самый высокий уровень локализации производства энергетического оборудования — до 70–90% — у нас оказался в самой «нелюбимой» правительством сфере, ВИЭ. Государство просто не выделяло субсидии и не подключало к программам господдержки проекты, если у инвесторов не было предприятий в России. В итоге оборудование для ВИЭ у нас есть, а для нефти и газа — нет, потому что почти все оно закупается за рубежом.

— Есть ли у остальных стран, кроме Китая, членов ЕС и США, шанс стать частью «зеленого» мира будущего?

— Здесь важно определиться со специализацией. Вкладываться сразу во многие области ни мозгов, ни денег не хватит. В маленькой стране сложно организовать крупный университет или научный центр. В то же время есть пример Швеции, которая стала лидером в производстве низкоуглеродной стали (с минимальным уровнем выбросов. — Прим. Plus-one.ru).

России тоже нужно было искать свои ниши. Сверхдоходы от нефти надо было пускать на расширение интеллектуального потенциала, нишевые технологические проекты. В России же вкладывали только в нефть, газ и Росатом, а остальное проедали или сохраняли, чтобы проесть в будущем. При этом следует понимать, что атомная промышленность на ¾ военная: деньги почти не шли на развитие экономики, а оставались в очень специфическом секторе. В нефтегазовом секторе огромные инвестиции направлялись не на наращивание добычи, а на компенсацию ее падения на старых месторождениях.

Небольшие вложения были в энергосбережение, но потом решили тратить деньги на Зимние олимпийские игры в Сочи и чемпионат мира по футболу ($1,53 трлн руб. и 883 млрд руб. соответственно, по данным РБК. — Прим. Plus-one.ru).

Какие-то перспективные наработки есть и в России. Например, беспилотные автомобили. Ими занимается «Яндекс», у «КАМАЗА» есть свои технологии. Если мы можем занять в этих сферах какую-то нишу, надо ее занимать.

— Стоит ли помнить об углеродном регулировании, если экспорт российских товаров в ЕС почти прекратился?

— Год назад убытки от введения в ЕС углеродного платежа (CBAM) для российских производителей рассчитывали с большим энтузиазмом. Да, санкции повлияли на экономику сильнее, чем CBAM. Тем не менее, европейцы уточнили параметры регулирования, а мы уточнили прогноз рисков. Товары, которые предполагается облагать таким платежом, — в основном сталь, алюминий, удобрения и цемент. После 24 февраля доходы от продажи российской стали в ЕС упали вдвое, до $4,1–5,4 млрд. Это намного больше ожидаемых потерь от СВАМ. Моделирование наиболее вероятной ситуации дает прогноз потерь к 2050 году из-за европейского углеродного сбора в $1–1,5 млрд. Если Россия озаботится снижением углеродоемкости своей продукции, то может свести потери к нулю. А если добьется нулевых выбросов СО2 при производстве, то заработает до $2 млрд.

И не надо забывать, что аналогичный платеж может быть введен в странах, которые продолжают торговлю с Россией, например, в Китае и в Индии.

— После 24 февраля было много сообщений о разрыве контактов между учеными. Вы, как автор докладов ООН об изменении климата, столкнулись с этим?

— В апреле мы сдавали шестой оценочный доклад МГЭИК (Межправительственная группа экспертов ООН по изменению климата. — Прим. Plus-one.ru). Я работал спокойно, никто со мной не ограничивал общение. Мне известно, что если сейчас зарубежных ученых приглашают выступать перед российской аудиторией, то бывают отказы. На мой взгляд, это больше политика институтов или организаций, чем самих деятелей науки. Мои контакты с коллегами продолжаются.

— Кажется, в России усилилось скептическое отношение к теме изменения климата. Есть ли у вас такое ощущение?

— Скептики, с которыми я сталкиваюсь, никогда не читали докладов МГЭИК и других научных статей о климате. Я бы всем советовал читать хотя бы профильную главу доклада или его резюме, тем более что каждое резюме переведено на русский язык.

Мы все еще сталкиваемся с верой в то, что Земля плоская, потому что, если бы она была круглой, то люди бы с нее падали. Что я могу с этим сделать? Сейчас воду замутили, на поверхность со дна вынесло много мусора. И те, кто хочет подольше продержаться на этой поверхности, орут громче.

— Скептики часто упоминают теорию заговора. Может ли быть заговор на уровне ООН?

— В работу МГЭИК вовлечено несколько сотен независимых ученых разных специальностей из разных стран. Все они работают на волонтерских началах. Процесс подготовки докладов МГЭИК устроен так, что ни соврать, ни написать глупость невозможно. Есть три рабочие группы. Одна из тех, в которой я работаю, занимается вопросами снижения выбросов или их митигацией (с англ. «предотвращением». — Прим. Plus-one.ru).

В шестом докладе нашей группы 17 глав, над каждой из них работает целая группа экспертов. Вместе со шведским коллегой Ларсом Нильсоном мы руководили учеными из десяти стран, которые анализировали вклад промышленности в изменение климата и прогнозы сокращения выбросов. Мы пишем доклад в несколько этапов. На каждом из них его предстоит согласовать и защитить. Сначала текст вычитывают участники группы и дают на него свои комментарии — текст дорабатывается. Потом мы получаем замечания от внешних экспертов, потом — от правительственных экспертов. Текст снова дорабатывается. На последнем этапе на 70 страниц текста мы получили около двух тысяч замечаний. И мы обязаны отреагировать на каждое.

На пленарной сессии с участием представителей двухсот стран одобряют резюме доклада. Споры идут буквально по каждой букве и цифре. Доклад обсуждают целую неделю. Если быстро прийти к общему знаменателю по каким-то пунктам не получается, то создаются временные рабочие группы, которые шлифуют формулировки и снова выносят текст на обсуждение до достижения консенсуса. Поскольку у многих стран позиции по многим вопросам заметно различаются, на мой взгляд, заговор тут исключен.

Подписывайтесь на наш канал в Telegram

Беседовала

Наталья Парамонова